14 декабря - Страница 26

– Да я что ж? Я как все, – увильнул Якубович.

– Нет, отвечайте прямо. Вы задали вопрос, вы и отвечайте, – все больше злился Голицын.

– Извольте. Ну, вот, господа, если нет других средств, нас тут шесть человек…

Каховский, продолжая расхаживать, вошел в кабинет и, дойдя до окна, повернулся, чтобы идти назад, но вдруг опять остановился и прислушался.

– Нет, семь, – продолжал Якубович, взглянув на Каховского. – Метнемте жребий: кому достанется – должен убить царя или сам будет убит.

«А может быть, и не хвастает», – подумал Голицын, и вспомнились ему слова Рылеева: «Якубовича я знаю за человека, презирающего жизнь свою и готового ею жертвовать во всяком случае».

– Ну, что ж, господа, согласны? – обвел Якубович всех глазами с усмешкой.

Все молчали.

– А вы думаете, что так легко рука может подняться на государя? – проговорил, наконец, Батенков.

– Нет, не думаю. Покуситься на жизнь государя не то, что на жизнь простого человека…

– На священную особу государя императора, – опять разозлился Голицын. Но Якубович не понял.

– Вот, вот, оно самое! – продолжал он. – Священная Особа, Помазанник Божий! Это у нас у всех в крови. Революционисты, безбожники, а все-таки русские люди, крещеные. Не подлецы же, не трусы – все умрем за благо отечества. Ну, а как до царя дойдет, рука не подымается, сердце откажет. В сердце-то царя убить трудней, чем на площади…

– Цыц! Молчать! – вдруг закричал Каховский так неожиданно, что все оглянулись на него с удивлением.

– Что с вами, Каховский? – удивился Якубович так, что даже не обиделся. – На кого вы кричите?

– На тебя, на тебя! Молчать! Не сметь говорить об этом! Смотри у меня! – погрозил он ему кулаком и хотел еще что-то прибавить, но только рукой махнул и проворчал себе под нос: – О, болтуны проклятые! – повернулся, и, как ни в чем не бывало, пошел назад все по тому же пути, из кабинета в залу. Опять зашагал, зашатался, как маятник, с лицом, как у сонного.

«Лунатик», – подумал Голицын.

– Да что он, рехнулся, что ли? – вскочил Якубович в бешенстве.

Рылеев удержал его за руку.

– Оставьте его. Разве не видите, он сам не знает, что говорит.

В эту минуту Каховский опять вошел в кабинет. Якубович вгляделся в него и плюнул.

– Тьфу! Сумасшедший! Берегитесь, Рылеев, он вам беды наделает!

– Ошибаетесь, Якубович, – проговорил Голицын спокойно. – Каховский в полном рассудке. А сказал он то, что надо было сказать.

– Что надо? Что надо? Да говорите толком, черт бы вас побрал!

– Довольно говорили. Много скажешь – мало сделаешь.

– Да уж и вы, Голицын, не рехнулись ли?

– Послушайте, сударь, я не охотник до ссор. Но если вы непременно желаете…

– Да будет вам! Нашли время ссориться. Эх, господа, как вам не стыдно! – проговорил Рылеев с таким горьким упреком, что оба сразу опомнились.

– Ваша правда, Рылеев, – сказал Голицын. – Утро вечера мудренее. Завтрашний день нас всех рассудит. Ну, а теперь пора по домам!

Он встал, и все – за ним. Хозяин проводил гостей в прихожую. Здесь, по русскому обычаю, уже стоя в шинелях и шубах, опять разговорились. Храпевшего Фильку растолкали и выслали в кухню, чтоб не мешал.

Такое чувство было у всех, что после давешнего разговора о цареубийстве все снова смешалось и спуталось, – ничего не решили и никогда не решат.

– Принятые меры весьма неточны и неопределительны, – начал Батенков.

– Да ведь нельзя же делать репетицию, – заметил Бестужев.

– Войска выйдут на площадь, а потом – что удастся. Будем действовать по обстоятельствам, – заключил Рылеев.

– Теперь рассуждать нечего, наше дело слушаться приказов начальника, – подтвердил Бестужев. – А кстати, где же он сам, начальник-то наш? Что он все прячется?

– Трубецкой сегодня не очень здоров, – объяснил Рылеев.

– А завтра… все-таки будет завтра на площади? Страх пробежал по лицам у всех.

– Что вы, Бестужев, помилуйте! – возмутился Рылеев так искренно, что все успокоились.

– Ну, господа, теперь Бог управит все остальное. С Богом! С Богом! – сказал Оболенский.

Якубович, Бестужев и Батенков вышли вместе. Голицын и Оболенский стояли в прихожей, прощаясь с Рылеевым.

Каховский, все еще ходивший по зале, увидев, наконец, что все расходятся, тоже вышел в прихожую и стал надевать шинель. Лицо у него было все такое же сонное – лицо «лунатика».

Рылеев подошел к нему.

– Что с тобой, Каховский? Нездоровится?

– Нет, здоров. Прощай.

Он пожал ему руку, повернулся и сделал шаг к дверям.

– Постой, мне надо тебе два слова сказать, – остановил его Рылеев.

Каховский поморщился.

– Ох, еще говорить! Зачем?

– Ну, можно и без слов.

Рылеев отвел его в сторону, вынул что-то из бокового кармана и потихоньку сунул ему в руку.

– Что это? – удивился Каховский и поднял руку. В ней был кинжал.

– Забыл? – спросил Рылеев.

– Нет, помню, – ответил Каховский. – Ну, что ж, спасибо за честь!

Это был знак, давно между ними условленный: получивший кинжал избирается Верховною Думою Тайного Общества в цареубийцы.

Рылеев положил ему руки на плечи и заговорил торжественно; видно было, что слова заранее обдуманы, сочинены, может быть, для потомства: «Будет и о нас страничка в истории», как давеча сказал Бестужев.

– Любезный друг, ты сир на сей земле. Я знаю твое самоотвержение. Ты можешь быть полезней, чем на площади: убей царя.

Рылеев хотел его обнять, но Каховский отстранился.

– Как же это сделать? – спросил он спокойно, как будто задумчиво.

– Надень офицерский мундир и рано поутру, до возмущения, ступай во дворец и там убей. Или на площади, когда выедет, – сказал Рылеев.