14 декабря - Страница 40

К оглавлению

Глава девятая

«Ежели сейчас не положат оружия, велю стрелять», – сказал государь, посылая Сухозанета к бунтовщикам.

– Ну, что, как? – спросил его, когда тот вернулся.

– Ваше величество, сумасбродные кричат: конституция! Картечи бы им надо, – повторил Сухозанет слова Бенкендорфа.

«Картечи или конституции?» – опять подумал государь, как давеча.

Сухозанет ждал приказаний. Но государь молчал, как будто забыл о нем.

– Орудия заряжены? – спросил, наконец, выговаривая слова медленно, с трудом.

– Так точно, ваше величество, но без боевых зарядов. Приказать изволите – картечами?

– Ну, да. Ступай, – ответил государь все так же трудно-медленно. – Стой, погоди, – вдруг остановил его. – Первый выстрел вверх.

– Слушаю-с, ваше величество. Сухозанет отъехал к орудиям, и государь увидел, что их заряжают картечами.

Прежний страх исчез, и был новый, неведомый. Он уже за себя не боялся – понял, что ничего ему не сделают, пощадят до конца, – но боялся того, что сделает сам.

Увидел Бенкендорфа, подъехал к нему.

– Что же делать, что же делать, Бенкендорф? – зашептал ему на ухо.

– Как что? Стрелять немедленно, ваше величество! Сейчас в атаку пойдут, пушки отнимут…

– Не могу! Не могу! Как же ты не понимаешь, что не могу!

– Чувствительность сердца делает честь вашему величеству, но теперь не до того! Надо решиться на что-нибудь: или пролить кровь некоторых, чтобы спасти все; или государством пожертвовать…

Государь слушал, не понимая.

– Не могу! Не могу! Не могу! – продолжал шептать, как в беспамятстве. И что-то было в этом шепоте такое новое, странное, что Бенкендорф испугался.

– Успокойтесь, ради Бога, успокойтесь, ваше величество! Извольте только скомандовать – я все беру на себя.

– Ну, ладно, ступай. Сейчас… – махнул рукой государь и отъехал в сторону.

Закрыл на мгновение глаза – и так ясно-отчетливо, как будто сейчас перед глазами, увидел маленькое голенькое Сашино тело. Это было давно, лет пять назад, в грозовую душную ночь, в Петергофском дворце, в голубой Сашиной спальне. Зубки прорезались у мальчика; он по ночам не спал, плакал, метался в жару, а в эту ночь уснул спокойно. Alexandrine подвела мужа к Сашиной кроватке и тихонько раздвинула полог. Мальчик спал, разметавшись; скинул одеяльце, лежал голенький – все розовое тельце в ямочках – и улыбался во сне. «Regarde, regarde le donc! Oh, qu'il est joli, le petit ange!» – шептала Alexandrine с улыбкой. И штабс-капитан Романов тоже улыбался.

«Что это я? Брежу? С ума схожу?» – опомнился. Открыл глаза и увидел генерала Сухозанета, который уже в третий раз докладывал:

– Орудья заряжены, ваше величество.

Государь молча кивнул головой, и тот опять, не получив приказаний, отъехал к батарее, в недоуменье.

«Господи, спаси! Господи, помоги!» – попробовал государь молиться, но не мог.

– Пальба орудьями по порядку! Правый фланг, начинай! Первое! – вдруг закричал с таким чувством, с каким боязливый убийца заносит нож не для того, чтоб ударить, а чтобы только попробовать.

– Начинай! Первое! Первое! Первое! – прокатилась команда от начальника к начальнику.

– Первое! – повторил младший – ротный командир Бакунин.

– Отставь! – крикнул государь. Не смог ударить – нож выпал из рук.

И через несколько секунд опять:

– Начинай! Первое!

И опять:

– Отставь!

И в третий раз:

– Начинай! Первое!

Как будто исполинский маятник качался от безумья к безумью, от ужаса к ужасу.

Вдруг вспомнил, что первый выстрел – вверх, через головы. Попробовать в последний раз – не испугаются ли, не разбегутся ли?

– Первое! Первое! – опять прокатилась команда.

– Первое! Пли! – крикнул Бакунин.

Но фейерверкер замялся – не наложил пальника на трубку.

– Что ты, сукин сын, команды не слушаешь? – подскочил к нему Бакунин.

– Ваше благородье, свои, – тихо ответил тот и взглянул на государя. Глаза их встретились, и как будто расстоянье между ними исчезло: не раб смотрел на царя, а человек на человека.

«Да, свои! Сашино, Сашино тело!»

– Отставь! – хотел крикнуть Николай, но чья-то страшная рука сдавила ему горло.

Бакунин выхватил из рук фейерверкера пальник и сам нанес его на трубку с порохом.

Загрохотало, загудело оглушающим гулом и грохотом. Но картечь пронеслась над толпой, через головы. Нож не вонзился в тело – мимо скользнул.

Каре не шелохнулось: опираясь на скалу Петрову, стояло, недвижное, неколебимое, как эта скала. Только в ответ на выстрел затрещал беглый ружейный огонь и раздался крик торжествующий:

– Ура! Ура! Ура, Константин!

И как вода превращается в пар от прикосновения железа, раскаленного добела, ужас государя превратился в бешенство.

– Второе! Пли! – закричал он, и вторая пушка грянула.

Облако дыма застилало толпу, но по раздирающим воплям, крикам, визгам и еще каким-то страшным звукам, хожим на мокрое шлепанье, брызганье, он понял, что картечь ударила прямо в толпу. Нож вонзился в тело.

А когда облако рассеялось, увидел, что каре все еще стоит; только маленькая кучка отделилась от него и бежала в атаку стремительно.

Но грянула третья, четвертая, пятая – и сквозь клубящийся дым, прорезаемый огнями выстрелов, видно было, как сыпалась градом картечь в сплошную стену человеческих тел.

Мешала скала Петрова, но и в нее палили: казалось, что расстреливают Медного Всадника.

А когда уже вся площадь опустела, выкатили пушки вперед и, преследуя бегущих, продолжали палить вдоль по Галерной, Исакиевской, по Английской набережной, по Неве и даже по Васильевскому Острову.

– Заряжай-жай! Пли! Жай-пли! – кричал Сухозанет уже осипшим голосом.